Роман длинный, местами муторный, развивающийся тягуче, медленно и неуклонно, как фильм ужасов Хичкока или Романа Поланского. Роман трагический и философский, натурализм которого скрывает глубокие символические пласты, раскрывающие “Россию, грязью умытую”. Ассоциации с Лермонтовым, с “Записками из подполья” и “Преступлением и наказанием”, с “Вальпургиевой ночью” Венедикта Ерофеева… Много событий, текст неоднороден: мертвенные и статичные описания неожиданно сменяются несущимся вскачь сюжетом, который в любой момент может замереть.
Выбрав лермонтовские название и эпиграф, Маканин сразу пустил читателя по ложному следу. Да, в центре сочинения персонаж, которого без натяжки можно назвать “лишним человеком”, но главная проблема в ином: не в неумении/нежелании героя (кстати, он безымянен, осталось только отчество - Петрович, буду называть его по социальной роли - Интеллигент) адаптироваться к новой жизни, вписаться о социальную реальность (чего интеллигенции всегда желала русская литература с ее гуманистическим пафосом и приклеенным к фасаду народолюбцем), а наоборот, сохранить в неприкосновенности себя, свое “Я”, отстоять его от искушений и покушений, от любых внешних посягательств. Такая эгоистическая и нетрадиционная, можно сказать, программа - остаться лишним, чтобы сохраниться. Интеллигент, которому ничто сверхчеловеческое не чуждо, даже совершает два убийства (!) - первый раз кавказца, пожелавшего унизить и отнять деньги (”Я защищал. Не те малые деньги, которые он отнял… -я защищал “я”. Он бы ушел, отнявший и довольный собой, а я после пережитой униженности не находил бы себе места: я бы болел!”), второй раз - гэбэшного стукача Чубисова. Нож в руке Интеллигента колет легко и сноровисто - прямо в сердце. Второе убийство - символическая месть за изничтоженного в психушке брата Венедикта.
Как писал Пастернак, “благо гибельного шага”.
Совершающий убийства Интеллигент из андеграунда, на досуге (а вся жизнь и есть досуг) почитывающий бибихинский перевод Хай-деггера, - не слишком понятная и привычная фигура, скорее символическая, чем реальная (принимать это произведение за “реалистическое” так же верно, как истории про Винни Пуха - за описания настоящих медведей). К тому же налицо нарушение “гуманистических традиций”, которое Маканин осуществил, к слову сказать, еще в “Кавказском пленном” (”Новый мир”,1995, №4). Зачем на этот раз?
Затем, что именно ПРОБЛЕМА САМОСОХРАНЕНИЯ любой ценой (в классической постановке: “быть или не быть?”, т. е. смириться и адаптироваться или сопротивляться и ценой страшных усилий сохранить себя в неизменности) очень остро встала в последние годы. В основном, конечно, перед интеллигенцией.
Либо выжить любой ценой (как правило, это интеллектуальное обслуживание главна - начальства или денежных мешков), либо сохранить свою идентичность, не изолгаться, не стать “шестеркой” при каком-то политическом деятеле, не приучиться продавать свои профессиональные умения в отрыве от убеждений, не отлучить самого себя (в погоне за деньгами, благами, властью, демократическими или либеральными миражами, благосклонностью красно- и толстомордых градоначальников и спонсоров, возможностью мелькать на телевидении, в передаче какого-нибудь вальяжного Компотова, на презентациях, и посредством этого ощущать себя в элите) от прежнего образа жизни, от прежней духовной независимости. Многие нынче не узнали бы сегодня себя прежних, не снизошли бы, руки бы не подали, облили бы презрением, высмеяли за наивность… “Теперь пряник занимает весь его рот, пряник торчит, и Смоликов бегает с ним, как верная собака с потаской - служка Славы”, - сколько здесь маканинского презрения, как это узнаваемо и как легко “офамиливаемо”.
Проблема, острота и боль которой понятна абсолютному меньшинству нашего общества, - вот об этом и написан роман. Роман о проблемах интеллигенции, если классифицировать его по библиотечной рубрикации времен социализма. Можно сказать, что Маканин взялся за старое: опять рассуждает на тему о том, что значит состояться, каковы параметры жизненного успеха, что есть “я”. Так сказать, старые песни о главном в эпоху, когда появились люди, неспособные испытать унижение, - высшая, по мнению Интеллигента (и моему тоже), степень распада личности.
Но посмотрите на телеэкран: там ежеминутно утверждается и воспевается образ человека, который к победе/поражению не прилагает моральных оценок. Проиграл, победил, не важно - главное, что все время в игре.
Никто в нашей литературе в эту неприятную проблематику углубляться не захотел (я уже лет пять жду) - только Маканин, далекий от тусовок и искательности, решился на медосмотр “скелета в шкафу”. И создал необычного, химерического героя - Интеллигента, писателя-агэшника (АГ - андеграунд), который и убивает ради сохранения “я” и во имя мести, и даже перестает писать - только чтобы не изолгаться, чтобы не стать пешкой на чьей-то доске, чтобы не быть употребленным (почему-то вдруг вспомнился Анатолий Стреляный, агитировавший голосовать за Мавроди на выборах депутата Думы).
“При любом здесь раскладе (при подлом или далее самом светлом) нас будут гнать пинками, а мы будем тыкаться из двери в дверь и восторгаться длиной коридора! Будем слоняться с нашими дешевыми пластмассовыми машинками в надежде, что и нам отыщется комнатка в бесконечном коридоре гигантской российской общаги”. Это не ламентация, это жизненная установка, императив-для-себя.
Ясно, что претендовать всерьез на то, чтобы быть “героем времени”, т. е. его “типичным представителем”, Интеллигент не в состоянии. В действительности-то героем нашего времени стал человек как раз противоположных принципов, если не прикремленный (это в идеале), то при каком-нибудь боссе и/или в какой-нибудь королевской рати состоящий. В романе такой, кстати, показан - бывший агэшник и недавний алкаш Зыков (реальных фамилий можно подставить множество), которого волею обстоятельств вынесло наверх, в обойму, в “публичность”, в стихию интервью, мелькания на ТВ и популярности на Западе.
Маканин описывает такой момент, когда старая культура (официально одобрявшаяся советская культура вместе со структурой противостояния ей, в частности, тогдашним андеграундом) не уничтожается и не отменяется, а встраивается в новую конструкцию. Забытый ныне Ефим Зозуля в конце 1910-х создал интереснейший рассказ - “Гибель Главного Города”.
Сюжет такой: завоеватели покоряют Главный Город (ГГ), но не разрушают его, насилуя женщин и убивая мужчин (чего все ожидали), а решают сохранить ГГ, выстроив над ним новый город. Конечно, в ГГ никогда уже не будет видно неба, придется пользоваться электричеством, дышать тем, что останется от победителей… Вход жителям ГГ в верхний город будет категорически запрещен… “…Жители Главного Города не будут нас видеть и не будут встречаться с нами. Только первые десять лет, покуда не закончатся работы внизу, - а затем вы нас не будете видеть… Неужели вы думаете, что мы пощадили бы вас, если б не забота о сохранении вашей культуры?.. Мы считаем вас отжившим народом, но культуру вашу ценим, и свой город мы построим над вашим только потому, что хотим иметь и сохранить ваши здания, ваши прекрасные музеи, ваши библиотеки и ваши храмы… Мы хотим иметь вашу старую, прекрасную культуру у себя, так сказать, в погребе, и выдерживать ее, как вино…”
Старый ГГ обречен, таким образом, стать подпольным, андеграундным. Сходный процесс протекает сейчас в нашей культуре, и потому образ андеграунда, который создает Маканин, приобретает расширенное значение. Музеефицированный погреб, поглощающий всю старую жизнь, - вот что Маканин имеет в виду.
Главное в романе - острое ощущение обустраивающегося, благополучного верха и низа, прощающегося с небом и солнцем. С одной стороны, победители-бизнесмены, люди будущего (Дулов, Ловянников), с другой стороны, неудачливые демократики (Двориков, Вероника), обреченные на компрометацию и скорый уход из власти.
А между ними - обитатели двух главных топосов социализма - общаги и дурдома. Если шарашка и колхоз были двумя типовыми местами социалистической трудовой деятельности, то общежитие (символ коллективизма и равенства в нищете; в ранней маканинскои прозе присутствовал вариант этого топоса - барак) и сумасшедший дом были образцовыми моделями проживания “простых советских людей”.